Обезумев, Санчо берет Дон Кихота за ногу, продолжая причитать, тянет его за собой по полу.
Санчо (тащит Дон Кихота). Горе мне! Горе! Кончилась моя жизнь! Лучше бы мне самому умереть, чем видеть такое…
Свет быстро гаснет, становится темно.
Камера в тюрьме города Кастро дель Рио. Небольшое зарешеченное окошко, через который в камеру с трудом попадает немного света. На тюфяке в камере сидит Сервантес. Он читает Библию. Слышно легкое поскребыванье. Сервантес поднимает голову.
Сервантес. Что такое? Крысы?
В окошке показывается физиономия Санчо.
Санчо. Не совсем, ваша милость. Но близко к тому.
Сервантес. Санчо, как же я рад тебя видеть!
Санчо. И я, ваша милость. Я тоже очень рад себя видеть.
Сервантес. Что с Дон Кихотом?
Пауза.
Сервантес. Что же ты молчишь? Он жив?
Санчо. Простите, ваша милость…
Сервантес. О, Боже мой… Нет. Не верю! Этого не может быть… Не верю. Нет, невозможно…
Отходит, садится на тюфяк. Берется за голову.
Сервантес. Это я во всем виноват. Я один.
Санчо. Ваша милость, вы тут не при чем. Вы же его знаете. Странно, что при таком характере он раньше не умер.
Сервантес. Ты не знаешь всего, Санчо. Он вступился за меня и потому его убили.
Санчо. Да он за всех вступается. Он же рыцарь, прах его побери.
Сервантес. Не в этом дело. Он просто хотел умереть.
Санчо. Вот уж никогда не поверю.
Сервантес. Это правда. Ведь я предал его.
Санчо. Вы же не со зла, ваша милость. Исключительно по доброте душевной.
Сервантес. Ох, Санчо, лучше молчи. Если ты думаешь меня утешить…
Санчо (перебивает). Упаси господи, сеньор. Как говорит царь Соломон, чем печальнее, тем умнее. Зачем же мне вас веселить, ежели после этого вы поглупеете?
Сервантес. Санчо, ты не меняешься.
Санчо. Истинная правда, ваша милость. Все люди разные, только я один и тот же.
Сервантес (после паузы). Меня тут почти не кормят. Нет ли у тебя хлеба?
Санчо. Хлеба нет, но я принес кое-что получше.
Санчо протягивает нечто, завернутое в тряпицу. Сервантес разворачивает и видит, что это Евангелие.
Сервантес. Что это, Санчо?
Санчо. Евангелие. Хозяин мой покойный был большой книгочей и очень его любил. Вот бы и вам что-нибудь такое же написать…
Сервантес. Такое же?
Санчо. Ну, может не совсем такое. Чего-нибудь в том же роде. Какой-нибудь рыцарский роман…
Сервантес. Роман? Какой еще роман?
Санчо. Известно, какой… О доблестном рыцаре Печального Образа и его верном оруженосце Санчо Панском. Господин мой был бы очень доволен. Все мне, бывало, говорил: вот было бы хорошо, если бы какой ученый человек про нас с тобой роман написал. И мы бы с тобой вошли в вечность, как какой-нибудь, не к ночи будь помянут, Амадис Гальский.
Сервантес. Ах, Санчо, я неважный писатель.
Санчо. Что делать, ваша милость, других у нас нет… Тут главное начать. Если не знаете, как это делается, смотрите на других. (Кивает на Евангелие.) Вот, скажем, книга хорошая. Берите с нее пример. Тогда получится. А хозяин мой будет смотреть с небес на вас и радоваться, что есть мочи.
Сервантес. Видишь ли, Санчо… я поклялся ничего не писать.
Санчо. Ваша милость, но ведь это было еще при жизни сеньора Дон Кихота.
Сервантес молчит. Потом поднимает глаза на Санчо.
Сервантес. Ты прав. Умер лучший из людей. И все клятвы теперь не имеют значения.
Санчо. Вот и я о чем.
Сервантес (задумчиво). Роман… Пожалуй… Это мой долг перед другом.
Санчо. И я о том подумал… Вы, ваша милость, опишите все, как было. Ничего не приукрашивайте.
Сервантес (горько усмехнувшись). Постараюсь.
Санчо. Кому, как не вам про сеньора Дон Кихота писать? Вы же его знаете, он себе на уме был. Очень был хитрый, наш дорогой идальго. Хотя и малость на голову ушибленный. Вы про это про все напишите, как есть. Пусть люди знают, что был дескать, такой Алонсо Кихана, хитроумный идальго дон Кихот Ламанческий, рыцарь Печального Образа и большой любитель прекрасных дам. Пусть уж помолятся о нем в сердце своем. (Задумывается.) Хотя нет, нельзя за него молиться. Его же, как и вас, сударь мой, отлучили от церкви. Вот беда-то.
Сервантес. Не бойся, Санчо. Нас отлучили от церкви, но уж никак не от Бога.
Санчо. Ваша правда. Господь наш милостив. Хотел бы я после смерти с ним увидеться с глазу на глаз, да и порасспросить его кое о чем.
Сервантес. И о чем бы ты спросил Бога?
Санчо. О ценах на муку да на сало, конечно. Но главное – зачем вот все это? (Показывает рукой на решетку на окне.) Зачем добрые люди друг друга мучают, зачем друг другу жить не дают. Бог на небе, мы на земле – как было бы хорошо. Как бы это так сделать, чтобы все всё поняли – вот о чем я думаю.
Сервантес. Да. Он тоже об этом думал.
Санчо. Ваша правда. Мы с его милостью всегда хотели размягчения мозга.
Сервантес. Да не размягчения мозга, Санчо, а умягчения сердца.
Санчо. Вам виднее, вы – человек образованный, да еще на государственной службе. Так что там с книгой, ваша милость? Будете писать?
Сервантес. Говорю же тебе – да. Вот только нечем и не на чем.
Санчо. А это я предусмотрел. Вот, сеньор, берите.
Санчо протягивает Сервантесу стопку бумаги и перо с чернильницей. Тот берет.
Сервантес (изумлен). Спасибо, Санчо.
Санчо. Я так и подумал, вдруг понадобится? Не кровью же вам писать, в самом деле…
Сервантес. Ты прав. Хотя лучшие книги так и пишутся – кровью.
Санчо. Ну, это уж как вашей милости угодно будет.
Сервантес глядит на Санчо, потом на бумагу.
Санчо. Ну, сеньор?!
Сервантес. Что?
Санчо. Начинайте.
Сервантес. Что, прямо сейчас?
Санчо. А чего откладывать? Судьбы своей никто не знает. Пока живой, надо делать дело. А отдохнуть и после смерти можно.
Сервантес в раздумье садится на пол, раскладывает бумагу, окунает перо в чернила. Начинает писать.
Санчо. Вы, ваша милость, говорите, что вы там пишете. А то отсюда не всем видно.
Сервантес (говорит и пишет одновременно). «В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке. Олья – чаще с говядиной, нежели с бараниной, винегрет, почти всегда заменявший ему ужин, яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, голубь, в виде добавочного блюда, по воскресеньям, – все это поглощало три четверти его доходов…»
Понемногу становится все темнее и темнее.
Голос Сервантеса. «Остальное тратилось на тонкого сукна полукафтанье, бархатные штаны и такие же туфли, что составляло праздничный его наряд, а в будни он щеголял в камзоле из дешевого, но весьма добротного сукна. При нем находились ключница, коей перевалило за сорок, племянница, коей не исполнилось и двадцати, и слуга для домашних дел и полевых работ, умевший и лошадь седлать, и с садовыми ножницами обращаться. Возраст нашего идальго приближался к пятидесяти годам; был он крепкого сложения, телом сухопар, лицом худощав, любитель вставать спозаранку и заядлый охотник. Иные утверждают, что он носил фамилию Кихада, иные – Кесада. В сем случае авторы, писавшие о нем, расходятся; однако ж у нас есть все основания полагать, что фамилия его была Кихана. Впрочем, для нашего рассказа это не имеет существенного значения; важно, чтобы, повествуя о нем, мы ни на шаг не отступали от истины…»
Становится светлее. Видно, что дело происходит в таверне Педро Мартинеса. На кровати на подушках полулежит Дон Кихот. Появляется Санчо. Раздается рокочущий звук.
Санчо. Как будто гром, ваша милость? Или землетрясение?
Дон Кихот. Это не гром. Это бурчит в животе. Сколько раз я тебе говорил, что зелье нужно не в рот лить, а мазать им раны!
Санчо. Но и так ведь тоже действует.
Дон Кихот. Действует, однако звучит неприлично.
Санчо. Тут уж не до тонкостей. Вы совсем были мертвый… Слава Всевышнему, что я нашел запасной пузырек.
